хроника
канон
Записка
"главное"
bases
 A & V
 V & P
биография
Мария
Чевенгур
Котлован


     1.  "Чевенгур" (о романе А.Платонова "Чевенгур")
               Приложение 1: о междунар.конф., посвящ. "Чевенгуру"
               Приложение 2: гимн Чевенгура
     2.  80 лет как написан "Чевенгур"


текст "Чевенгура" цитируется по изданию: Андрей Платонов. Котлован: Романы, повести, рассказ.- СПб.: Азбука-классика (www.ozon.ru), 2002 (1-ое изд.), 2005 (2-ое изд.); книга - почтой: СПб., 192148,  а/я 300,  тел. (812) 948-22-98,
e-mail: postbook@areal.com.ru


"Чевенгур"


Отец Саши утонул и он воспитывался у чужих людей, сначала у Двановых, потом у Захара Павловича по прозвищу Три Осьмушки Под Резьбу, а матери он не помнил. Захар Павлович устроил Сашу учеником в депо и велел ему для пробы записаться в партию с самым длинным названием. Его командировали на фронт гражданской войны. Далее - тиф, ранение, плен и чудесное избавление, поездка с Копенкиным в Чевенгур к японцу Чепурному, где все они и погибли от смерти. "Чевенгур" - традиционный роман-биография.
     Решающие жизнь истины существуют тайно в дешевых книгах самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей, говорит лесничий сыну (с.195) - это о Гагарине (Н.Ф.Федорове),
если ссылка заблокирована, вход через http://anonymouse.org, "Записку" которого, изданную в г.Верном тиражом 480 экземпляров "не для продажи", знали в Воронеже. Здесь он часто бывал; останавливался в слободе Троицкой у некоей Веры Матвеевны. Трижды в день его можно было видеть идущим на реку купаться. Здесь же состоялось и первое публичное обсуждение его идей: газета "Дон" публиковала письмо известного писателя Достоевского местному городскому судье третьего участка надворному советнику Н.П.Петерсону, снабдив его обширным предисловием, написанным самим Гагариным.
     В IV части гагаринской "Записки" читаем: "И ныне даже какой-нибудь валун, лежащий в Южной России, своим составом и другими признаками не открывает ли нам, что он есть только обломок с каких-либо Финских гор, унесенный оттуда льдинами".
     Действие "Чевенгура" происходит в Южной России. "На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем у стариков. Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину. Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем притащить валун из Финляндии" (с.148).
     В "Записке" Гагарин приводит известную историю. Однажды Будда встретил мужа, жену и ребенка, радующихся простой жизни. И Будда преклонился пред умеренностью женщины, поставившей свое счастье в зависимость не от богатства, а от согласия, от жизни и здравия (правда, эти блага она ограничивала только своею семьею, делает примечание в скобках Гагарин). Но вот приходит к Будде та же женщина (или подобная ей); говорит, что ее ребенок умер, просит помощи. Будда посылает женщину разыскать двенадцать домов, в которых никто никогда не умирал, и принести из каждого по кусочку хлеба. Обнадеженная женщина пошла разыскивать дома, но возвратилась еще в большем отчаянии; она не нашла таких домов. И Будда сказал ей, что она требует невозможного, все умирают. Ее ребенка постигло лишь то, что составляет удел всех и каждого. Будда осудил женщину за неумеренность ее требования; "не заметив", пишет Гагарин, что это была та же самая женщина, перед умеренностью которой он сам преклонился. Будда "не заметил и не понял", что женщина осталась при прежнем своем требовании, а он сам был непоследователен. "Не заметили этого и все жизнеописатели Будды". "Тут не одно только противоречие, тут видна крайняя скудость понимания, ибо Будда ценит в женщине внешнюю лишь умеренность, равнодушие к богатству, и даже не замечает, не умеет ценить безмерной любви, которая выражается в желании согласия, здравия и жизни"; здесь "открывается вся несостоятельность буддизма". У "командира полевых большевиков" Копенкина та же аксиоматика: "в Чевенгуре нет никакого коммунизма - женщина только что принесла ребенка, а он умер" (с.389); другие аргументы лишние. И Саша Дванов, еще ничего не слышавший о Чевенгуре, читая о Рафаэле - тот назывался живым богом раннего счастливого человечества, народившегося на теплых берегах Средиземного моря, - не может вообразить то время: "дул же там ветер, и землю пахали мужики на жаре, и матери умирали у маленьких детей" (с.132).
     "Чевенгур" написан к столетию со дня рождения Гагарина (тогда считалось, что Гагарин родился в 1828 г.; как и Толстой). Платонову даже удалось опубликовать в первой половине 1928 г. в "Красной нови" и "Новом мире" три отрывка из романа. Еще два фрагмента, пишет Платонов в "Новый мир", "я прошу напечатать не позднее сентябрьской книжки журнала", в сентябре - столетие Толстого.
     Толстой и Гагарин существенно изменили представления о добре и зле, но вопрос: "что нам делать по выходе отсюда из дверей" (с.248) - оставался; были и другие вопросы (Гагарин рассмотрел 288 решений вопроса о цели жизни, предлагавшихся ветхими людьми, а также современные представления ученых, полуученых и совсем неученых); споры Толстого и Гагарина о науке не завершены. В фотографических изображениях солнца, говорит Гагарин, нам дано все, по чему мы можем составить понятие о том, что такое солнце, и уж наша вина, что мы не сумели воспользоваться этими данными, до сих пор не прочитав их. Толстой не понимает, действительно ли в фотографиях солнца содержится нужная информация.
     Не признавая "закона" борьбы, Гагарин указывает врага: это природа; неразумная бесчувственная сила. Слепая сила природы - святыня! Гагарин возмущен ново-языческим мудрствованиям графа. Эти споры находят разрешение в "Чевенгуре". Платонов отказывается видеть в природе врага, у него машинист-наставник знает, что машины движутся скорее по своему желанию, по доброте ("природы, энергии и металла"), "чем от ума и умения людей: люди здесь ни при чем". Человек не понимает природы электричества, горения, магнетизма, тяготения; не понимает, как случайное блуждание обретает черты сознательного действия. "Любой холуй может огонь в топке зажечь, но паровоз поедет сам, а холуй - только груз" - это ведь не о кочегаре, а о Ньютоне. Человек не мера всех вещей, "человек - так себе: ни плох, ни хорош" (с.98), возможность природы; природа - не святыня, но и не бесчувственный хаос: "Сашу интересовали машины НАРАВНЕ с другими действующими и живыми предметами" (с.111). Тоже и Копенкин: "Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не надо!" (с.300). Почему нельзя таракана любить, спрашивает Саша у Чепурного (с.431).
     "...он БЕЗ ВСЯКОГО ВНУТРЕННЕГО СОПРОТИВЛЕНИЯ сочувствовал любой жизни" (с.112). Что было проблемой для Толстого и Гагарина. "Он сочувствовал появлению мертвой травы и рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по отношению к себе", "постороннее чувствовал с впечатлительностью личной жизни И НЕ ВИДЕЛ, ЧТОБЫ У КОГО-НИБУДЬ ЭТО БЫЛО ИНАЧЕ" (с.119). В нескольких "случайных" словах - те самые коренные изменения, о которых Платонов писал еще в "Воронежской коммуне" (20.10.1920): "Кроме обычных и довольно частых революционных переломов, в истории есть еще переломы, по напряженности и результатам во много раз превосходящие такие же периодические социальные изменения"; и далее - "человеческий мир сейчас стоит перед великим и коренным изменением внутренней сущности самого человека".
     "СВОИХ целей он не имел, хотя ему минуло уже шестнадцать лет" (с.112). Достаточно одного (пятого) абзаца романа, чтобы наличие ЛИЧНОЙ цели вызывало неприязнь. Абзаца, в котором описано место действия, "предлагаемые обстоятельства":
     "Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и города, а наполовину в леса - бывал неурожай...Но на этот раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои хаты и вышла двумя отрядами на большак - один отряд пошел побираться к Киеву, другой - на Луганск на заработки; некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые - дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать" (с.64).
     "Дети сами заранее умерли" - об этом он писал в 1921 ("Невозможное"): "По сравнению с этой короткой жизнью жизни Христов, Магометов и Будд - насмешка, театральность, напыщенность и скучные анекдоты"; и раньше, в 1920, в "Электрификации": люди уже не замечают "своих великих страданий, у машин и у топок, перед которыми...пытки средневековья - смех". Настаивать: "Бог есть!" (или: "Бога нет!"), противопоставляя верующих неверующим (другие якобы не того сорта,- полчеловека),- эта зараза идет от палестинских апокалипсисов (ненавистью которых пропитан марксизм, Гагарин считает его разделом иудаизма) и распространяется церковью и "интеллигентами" типа Леонида Бородина, утомляющими себя тем, чтобы внушить (пишет Толстой) "массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедывали ЧУЖДЫЕ НАШЕМУ НАРОДУ ЛЮДИ" (у Платонова: "Карл Маркс глядел со стены, как ЧУЖДЫЙ САВАОФ", с.326), и изолировать его от Толстого, Гагарина, Чехова и Платонова, религии Русского Канона. Следовать Платонову или Серафиму Саровскому - это два совершенно разных пути; представления о святости - меняются; святость Саровского - неполнота жизни, утрата божественного. И теперь, после Платонова, Толстой и Гагарин не противоречат, а дополняют друг друга.
     Гагарин не зря противился публикации своей "Записки", находя это несвоевременным, а само учение недостаточно развитым, не вполне ясно выраженным. В первом же предложении опубликованного его учениками, после смерти Гагарина, текста, который они назвали "Философией общего дела" (Гагарин презирал философов, ведь кроме пошлостей типа "я знаю, что ничего не знаю", "Бог есть" или "Бога нет" в философии - ничего нет), говорится, что открытие в 1891 г. возможности посредством взрывчатых веществ производить дождь является истинным доказательством бытия Божия. И хотя "Записка" в подзаголовке обращена к верующим и неверующим, такое начало озадачивает и верующих: ему нужны доказательства! Опубликованы именно те черновики, которые Гагарин хотел уничтожить, но они оказались у Петерсона, тот отказался вернуть их Гагарину и опубликовал после его смерти.
     У Платонова болен сын и он каждый день ходит к Китайской стене продавать вещи, книги. Они голодают; их предупреждают о выселении с милицией на улицу, травят: нищие, воры; сохранился листок: "единственный выход: смерть и устранение себя". Осенью 1927 г. они переезжают в Ленинград, несколько месяцев живут у отца жены. Дворцовая площадь теперь называется площадь Урицкого, Владимирский проспект - проспект имени Нахимсона, Адмиралтейская набережная - набережная имени Рошаля, Таврическая улица - улица имени Слуцкого, а Введенская - Розы Люксембург, в честь невесты Копенкина, любой женщине с ней не сравняться, она заранее и за всех продумала все. Здесь он и заканчивает "Чевенгур", и в 1988 г. дочери Платонова удается опубликовать его в журнале "Дружба народов".



      ПРИЛОЖЕНИЕ 1. О шестой Международной научной конференции (посвященной "Чевенгуру"). Тексты докладов приведены в шестом выпуске "Страны философов" Андрея Платонова: проблемы творчества", М., ИМЛИ РАН, 2005. Ниже указание страниц дается по этому изданию.

"Just what this means is not easy to construe"
Angela Livingston       

      "Нелегко объяснить, что это означает" - переводит Е.Роженцева (с.32); и хотя налицо героические попытки понять (и даже настоящие открытия: "сам текст романа, воспринимаемый как образ, представляет собой всеобъемлющую выпуклость", с.18, пущинская научная школа недокучаевского почвоведения), общий итог неутешителен: кажется, мы уже никогда не узнаем, как читать Андрея Платонова (причины, по которым наука "запутывает понятия людей и дает ложные решения", подробно исследованы в знаменитом трактате Толстого об искусстве и потому мы их здесь не касаемся).
      Платонова хвалят, считают шедевром, но за что? За "космически-пейзажную транскрипцию федоровской идеи", "высочайшим образом оцененную русской религиозной философией" (с.43,44). Странная похвала; учитывая отношение Федорова к философам; и Платонова к русским религиозным философам. Но это не обсуждается; об этом даже не упоминают. А ведь именно здесь - "не только эволюция, прогресс ума, знания,- но также ЭВОЛЮЦИЯ ЧУВСТВА, чего никто не считает". (Истинное произведение искусства, пишет Толстой в трактате, - то, которое передает чувства новые, не испытанные людьми; качество произведения искусства определяется характером передаваемых чувств.) "События природы и жизни" (с.660), даже такие, как в "Чевенгуре", не возбуждают в Платонове чувства ненависти (ненавистью к врагу пропитаны библия и марксизм, Толстой и Федоров ненавидят смерть, и т.д.) У него нет даже неприязни - ни к Прошке, ни к Сербинову, ни к Кондаеву; ни к смерти. Платонов не видит причин для вражды и ненависти; какая ненависть, когда зло в том, что люди обладают всегда лишь частью знания.
      "Копенкин - это балансирование между иронией и пафосом, то, что станет определяющим в постмодернизме" (с.102). Это было определяющим у Чаадаева. Его восхищение мягкостью натуры Моисея (третье философическое письмо в переводе Гершензона, в теперешней нумерации - седьмое, известное по многим публикациям начала двадцатого века), предписывающего "поголовные истребления" врагов народа. Восхищение народом, "все социальное бытие" которого основано на одном принципе - расовом отвращении к другим народам. (Сербинов докладывал в центр, что Чевенгур "захвачен неизвестной малой народностью", и предлагал практическое заключение сделать самому центру.) Если исключить Чаадаева и разъяснения Федорова (который умер до всех революций) сути марксизма, то история неподвижной любви Копенкина - чистый постмодернизм - когда сущности уже не чувствуют и истину перестают знать (или "причудливые отклонения русского ума", с.115), а название романа связано с топографией и топонимикой (но chevy - крик охотника при парфорсной охоте на лисиц). Даже когда специально рассматривают библейские мотивы в "Чевенгуре" (с.354-360), не упоминают толстовские переводы библии и его "В чем моя вера" (ведь Копенкин, тоскующий по Розе и подозрительно оглядывающий голый куст - истинный христианин, следующий заповедям Моисея, которые, как известно, согласуются с заповедями Христа), а выражение "чуждый Саваоф" в платоноведении запрещено (здесь уже Толстой и Федоров в одном флаконе). "Коммунизма в Чевенгуре не было наружи, он, наверное, скрылся в людях" - опять Толстой, "Царство Божие внутри вас".
      У героев Достоевского, оказывается, сияли настоящие, не ложные идеалы (с.209). Толстой, Чехов, Цветаева, Платонов так не считали. Наше платоноведение пытается закрепиться на дальних рубежах - когда уже циркулируют (1828 г.) чаадаевские письма ("всякая философия по необходимости заключена в роковом круге без исхода", его известные слова об Аристотеле, и что "задача наша скромнее - раскрыть не то, что содержится в философии, а скорее - чего в ней нет", - какой же он "западник"?), но еще считается, что все они - довольно запутанного содержания. Пушкин - Чаадаеву: "А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал". Вот это словоблудие (и в стихах: "и долго буду тем любезен я народу, что") появилось в России, по мнению Федорова, во времена Екатерины II, тогда же и возникла в России эта порода людей - к ней принадлежат и западники и славянофилы, между которыми нет и различия, и те и другие - пародии на Чаадаева - как Евгений Онегин (Татьяна: "Уж не пародия ли он?") и Башмачкин; и расцвело в пушкинской речи Достоевского. Толстой и Чехов под словами Пушкина уже не подпишутся (Чаадаев бы подписался,- но тогда они произносились бы с другими интонациями). Впрочем, Пушкин знал, что отправь он это письмо, "по дороге" оно будет прочитано шефом жандармов, формула же Бенкендорфа известна: "прошедшее России было удивительно, ее настоящее более, чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот...точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана"; так что Пушкин, скорее всего - "играл"; все же он ученик Чаадаева.
      Изменения, которые произошли в России с 1828 г. во взгляде на всемирную историю, зафиксированы в "Чевенгуре" (с.673,674):
      "Из густоты деревенских дворов круглый год шли люди медленным шагом, а на околице Чевенгура они ложились в траву и спали по суткам, облепленные мухами, не чувствуя солнечной жары, с открытыми посиневшими ртами. После сна они сразу хотели есть и доедали горстью хлебные крошки из сумок, если они там оставались, а потом шли по чевенгурским дворам наниматься...
      Чевенгурский домовладелец выходил на крыльцо и обращался к босым людям: "Что-то вас нынче много ходить стало, неужели у вас земля поужела, что места вам нет?"
      Прохожие молчали: они искали не решения вопросов, а заработка. "Чего ж вы делать-то можете?" - с сомнением распрашивал оседлый чевенгурец.- Мне б амбар для зерна был нужон, так его ж в елку надо тесать, а вы народ не мастеровой!"
      Прохожие рабочие, однако, оставались строить амбар с затеской венцов в елку, потому что от нужды можно тесать и в елку, и в любую фигуру. В руках у прохожих обнаруживалась неожиданная умелость, потому что пешие люди привыкли к трудному хлебу и на любом месте работали сердечно; что кому было невдогад, тому вспоминались жена и дети, оставшиеся на деревне с единственным вожделением на него, и прохожий догадывался, обращая свое горе в мастерство и в прочность чужого амбара. Но оседлые чевенгурцы все время следили за рабочими с домового крыльца, чтобы щепки остались целыми, и никогда не хвалили работу прохожих крестьян: "Разве ж это работа? - удивлялся чевенгурец на собственный свежий амбар.- Вам надо было тесать, а вы рубили! Вон дед у меня был - тот был тесака! Он сто один год жил, насилу умер в позапрошлом году...На короновании царя тоже, говорят, сто один выстрел дают. Тот как стешет чего, то свой дом бросай, а его амбар бери! До того туго делал старик: где надобно жердь положить - он бревно, где так держится - он гвоздем забортает. Надежный был мастер - старинный человек! Зато и сделал четыре постройки в жизнь...А вы работаете зря - вы мне матерьял испортили: все равно придется в разбор пускать, как старинных мастеров найду".
      Отходники стояли, дышали и удивлялись такой серьезности городского труда и заранее были виноваты. Чевенгурец уходил в дом серчать, пропускал там время, томил свою душу сожалением о загубленном лесном матерьяле, а рабочие-крестьяне сидели на дворе и пугались умственной жизни и уличного шума в Чевенгуре. Хозяин в то время мучился с женой: что им делать, раз мужики амбар сделали. "Пускай заодно хоть деревья в саду окопают,- указывала хозяйка,- что ж ты им задаром хлеб будешь давать!"
      Отходники заодно окапывали сад, подметали двор и приносили по ведру воды в кухню. Тогда им хозяин определял по ковриге хлеба на двоих и по гривеннику серебра на каждого. "Слава богу, что хоть хлеб растет,- вздыхал хозяин,- есть что подать прохожему человеку".
      ...И постепенно среди порожнего степного места, как след чужой нужды, близ дороги отходников, отстроились собственные дома и службы чевенгурцев.
      И город получился вековой прочности, полный медленной и серьезной жизни, существовавший с надежностью природы".
(Кстати, так сейчас строится Москва; на "трудовое вспомоществование", с.673; а рынок и демократия обеспечили бесперебойный поток донорских органов в цивилизованные страны; опять же в порядке вспомоществования)
      Какие "законы" себестоимости? На полутора страничках изложены история и устройство жизни христианской цивилизации. Ни священности, о которой так любят говорить религиозные философы, ни законов в них не обнаруживается, только "жизнь после смерти", "красота того света". (Разбирая "темные места" романа, В.Ю.Вьюгин, ИРЛИ РАН, сомневается в смерти Саши, тот всего лишь "сошел с седла в воду"; опубликованный, доклад был бы еще менее убедителен.)
      Действительные люди не допустят счастья, пока не будут истреблены телесно, "как толпа живых тел" (с.481). Это очевидно. Насилие, которое человек применяет как будто для удовлетворения собственной свободы, уничтожает эту свободу, "ибо где сила - там нет свободы" (записная книжка). Тоже очевидно. Он толстовец (тот считал: та форма жизни, которой живут христианские народы, рухнет не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, социалисты, японцы или китайцы, она уже разрушена на главную половину - в сознании людей). Оба соображения сформулированы Платоновым в 1921 г. Однако по Федорову вот эти - "счастье", "свобода" ("тем, что...восславил я свободу") - следствие...легкомыслия французов; и у Толстого нет алгоритма; у Федорова есть. Движет чувство: "стыд перед умершим братом - маленьким безруким калекой, не евшим в голод по шесть дней и умершим от нечаянной грибной отравы" (с.618).
      "Непонятность" относится не к Платонову, а является достижением собственно платоноведения. В науке как обычно избыток непонятных слов, Копенкин называл их терниями; или все слова понятны, а их сочетание - нет, напр., "утопические герои" (с.66), или "утопическая природа человека" (с.159). Иногда самое успешное научное направление образуется в результате опечатки: обезВоживание (земли) - обезБоживание. И всегда неразбериха с хронологией: кто-то полагает, что Толстой еще не родился, у большинства - уже умер, но Архилох (с.86), Бородин (с.135) и Фрейд живы; в последнем случае ссылаются на Нагибина (с.439), хотя все помнят рассказы Марии Андреевны Платоновой, как тот пытался препятствовать изданию текстов Платонова; не нравилась ему вот эта горделивая позиция - "без меня народ неполный", казалось: без Нагибина так обойдутся.
      Но иногда среди "терний" вдруг: "автор во время создания текста ищет выход из ситуации реальной жизни" (с.154, Лай Инчуань, Тайбэй). С соображением, что "Платонов будет понят в ином языке не раньше, как будет понят в языке родном" (с.183), вряд ли можно согласиться; это касается только второстепенных авторов, Толстой понят за рубежом лучше, чем в России, где - "иных средств борьбы со мною нет, и вот они искажают меня". Если иного русского читателя удивляет платоновская "трава земли", то в иностранном языке подобная конструкция может оказаться устойчивым сочетанием ("why on earth?"); в любой литературе, пишет Толстой, наличествуют все питательные вещества, требующиеся духу. В год столетия Платонова русские писатели выступили как коллектив спаявшихся людей самыми выгодными своими гранями один к другому: в "Вопросах литературы", толстых литературных журналах "Новом мире", "Знамени", "Дружбе народов" и т.п.,- ни одной строчки о Платонове. Оказалось, что коммунизм Платонова не имеет ничего общего с коммунизмом, который они прославляли или обличали (см. также письмо М.А.Платоновой в разделе "Мария" настоящего сайта). Кстати, не редактировал Шолохов "Волшебного кольца", не читал и в руках не держал, все эти "благодаря ходатайствам Шолохова..." - чистая поэзия.
      Роберт Чандлер (Лондон), с.178: "О "Чевенгуре", как и о "Гамлете", можно сказать, что это великое, но отнюдь не совершенное произведение литературы. В обоих произведениях, кажется, внезапно всплыло удивительное обилие богатого и, большей частью - болезненного материала, которым писатель не до конца владел"...По понятным причинам мы не будем здесь говорить о "Гамлете"; что же касается "Чевенгура", то у современного платоноведения, как мы видели, нет оснований для суждений; после "Чевенгура" ясно, что Толстой и Чехов (не говоря уже о Гоголе и Достоевском) - "не до конца владели материалом" и, следовательно, должны быть изменены наши представления о "совершенном" произведении. Те же Толстой и Чехов изменили наши представления о писательстве; и о литературоведении. То, что раньше Чехов называл "Тургенев и тигры", сейчас называется "Платонов и гуси лапчатые". Ни Шолохов, ни Зощенко, ни Булгаков, ни Распутин, ни Бородин (ни, Боже упаси, Гроссман и Солженицын) не стояли на уровне понимания смыслов Чаадаевым, Толстым, Чеховым, Федоровым. Считали, что такого понимания нет. Ведь Платонов не роман пишет, а пытается выйти на следующий уровень понимания ("ищет выход из ситуации реальной жизни"). Он не писатель. Не говорят же - писатель Конфуций, сказитель Христос. Просто Магомет. Или Толстой.
      И хотя слова не имеют доказательной силы, новые смыслы диктуют иные сочетания ("тесные пределы" - у Чаадаева-Гершензона, "тесное пространство" у Федорова) или другие интонации: "...разве православие не парадокс? А мы живем им! Русский народ всегда жил за счет неимоверных сил!" (с.656) - то, что Толстым произносилось с сарказмом, теперь смесь иронии и восхищения (а здесь еще и влияние Чехова, тот считал: "есть Бог", "нет Бога" - не имеет никакого значения ни в каком смысле,- Толстой все удивлялся). "Сущностью, сухою струею, прямым путем надо писать" - единственная причина "языковых метаморфоз" ("сустав плеча" и др., с.432,433; и тогда "тем, что" исчезают автоматически), проблемы повествующей инстанции не существует, повествующая инстанция - Платонов. В толстовской аксиоматике проблема нарратора актуальна только в аристотелевой эстетике, при изготовлении подделок. В произведении же искусства за нарратором всегда скрывается автор (в пьесах Шекспира - актеры труппы Бербеджа, но такая ситуация в истории театра не повторялась больше никогда).
     Платонов - конструктор мировоззрений, вслед Чаадаеву, Толстому, Гагарину (Платонов никогда не упоминает фамилию "Федоров"; федороведы удивляются, почему тот жил в районе Молочного переулка - да потому что тогда он шел домой из Румянцевского музея по Гагаринскому переулку, он Гагарин, Рюрикович). Правда, тогда был другой порядок - не ЧТГ, а ЧГТ, считалось, что Гагарин старше Толстого, поэтому фамилия героя повести "Джан" - Чагатаев, все равно никто не догадается, и Чаадаева напоминает - с того все и началось! - и он, Платонов, здесь незаметно присутствует, ну хотя бы в последней согласной (неважно: Климентов, Платонов), без него теперь никак.

     Завершение в Ленинграде Платоновым "Чевенгура" совпало по времени с "боем чести русского авангарда" ("Три левых часа" в Ленинградском Театре Дома печати), итогом которого явилась транс­формация позднего авангарда в "литературу абсурда". Заумники, чинари, и прочие обэриуты (вдох­новляясь сомнительной мыслью Гоголя, неприменимой по мнению Толстого и к самому Гоголю, что "поэзия мыслей более доступна каждому, нежели поэзия звуков") к этому времени уже закоснели в мысли, что "народ поэзию звуков ставит выше поэзии мыслей". В "Чевенгуре" (и в "Котловане") народ выше ставит поэзию мысли, известное предисловие Бродского к "Котловану" показало, что поэзия мысли ему недоступна; эта тема на конференции не поднималась, а она любопытна.
     "Философы доканали мудрость. Платон, Сократ и Кант - главные катафальщики" (Терентьев. "Трактат о сплошном неприличии", 1920, с.8): у заумников в основании Федоров и Мах, чьи книжки ("Философия общего дела" и "Анализ ощущений") вышли почти одновременно, в 1906 и 1907 г. "Уничтожить устаревшее движение мысли по закону причинности" (манифест футуристов 1913 г., под которым стоит подпись Малевича) - это Мах, глава 5. "Заумное творчество беспредметно в том смысле, что образы не имеют своего обычного рельефа и очертаний, но при расширенном восприятии, "бес­предметность" в то же время - вполне реальная образность с натуры" (Туфанов, "Ушкуйники", Декла­рация, п.3, 1927, с.7); у Маха: "всякая абстракция имеет в своей основе выделение определенных чувственных элементов". Но так как на "Левом фланге" всегда было плохо с поэзией мысли, они делали обычно противоположные Федорову и Маху выводы, федоровский лозунг "Победа над солнцем" у футуристов трансформировался в "новая словесная форма создает новое содержание, а не наобо­рот" (Крученых. "Декларация слова как такового", п.1, Спб, 1913). "Новое искусство большинством ученого и неученого общества и критики признано болезненным, а со стороны новых искусств обратно" (Малевич, "Введение в теорию прибавоч-ного элемента в живописи "), Платонов иронизирует: "Вечером Копенкин нашел Дванова, он давно хотел его спросить, что в Чевенгуре - коммунизм или обратно".



      ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Г и м н    Ч е в е н г у р а

(слова Цветаевой и Платонова)

Всюду бегут дороги,      
По лесу, по пустыне,     
В ранний и поздний час.

Люди по ним ходят,       
Ходят по ним дроги,      
В ранний и поздний час.

У дороги края нету,
Нету дома и конца,
               Мы идем по голубому свету,
       Ищем голубиного яйца.


Топчут песок и глину     
Страннические ноги,       
Топчут кремень и грязь...

Кто на ветру - убогий?    
Всяк на большой дороге -
Переодетый князь!           

У дороги края нету,
Нету дома и конца,
               Мы идем по голубому свету,
       Ищем голубиного яйца.



     Утвержден на общем собрании жителей Чевенгура (конец лета 1919 г.)




80 лет как написан "Чевенгур"

- ключевой текст ("и громко грянь на ухи всем", с.215)* на русском языке, и теперь - земляная ось не успеет оборотиться - "жди любого блага" (с.350),
тут и обсуждать нечего, боже избавь,- предписано!


      Толстой ("Царство Божие внутри вас"): "царствие Божие близко, при дверях" (цит. по собр. соч. в 90 т., т.28, с.303). Удобное дело. Но секретарь губкома, бывший железнодорожный техник, не понимает: "нам важно знать, что нам делать по выходе отсюда из дверей" (с.248).
      "Смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий нам истину времени", разъяснял Чаадаев; "сквозь скуку сухого слова" (с.195) "Записки" Гагарина (Николая Федорова) Платонов бдительно ищет: не здесь ли? Читает (примеч.18 ко II ч. "Записки"): "дело миссионеров-апостолов приходит к концу", огненными языками (силою слова) можно поразить лишь "мысленного Юпитера"; там же, во II ч., о ненужности религиозного вопроса: Богочеловек "для верующих есть действительное лицо, а для неверующих идеальное изображение - это значит, что, различаясь в мысли, верующие и неверующие могут быть согласны в деле" (председатель Чевенгура Чепурный не понимал нетерпения к богу, никак не мог наглядно уяснить себе божьей жизни и учредил комиссию из сорока человек для подворного обследования; комиссия установила: никакой идеологии во дворах нету, "они сплошь ждут конца света", с.276). История трагической любви командира полевых большевиков Верхне-Мотнинского района Степана Ефимовича Копёнкина к Розе Люксембург оказывается историей розыска: ходили какие-то худые люди, искали истину времени, "нам ведь надо чего-нибудь чуть-чуть", "сделай что-нибудь на свете, видишь - люди живут и погибают" (с.406); восхищение Розой, которая "заранее и за всех продумала все" (с.190), кажется, скалькировано Платоновым с чаадаевского восхищения Западом (см. раздел "Чаадаев" и P.S. раздела "Наука", если ссылки заблокированы, вход через http://anonymouse.org), Чаадаев - автор "платоновского" стиля. Описание "современного положения вещей в его подлинной сущности" по Чаадаеву: рабочий хочет, так же, как и вы, того-то и того-то; он, конечно, не прав; средства, пускаемые им для завоевания земных благ, отвратительны; должно показать ему другие, более законные, которые бы меньше нарушали ваши привычки комфорта и безделья; Гагарин определяет западную цивилизацию как "скрытый канниба­лизм" (там же).
      Платонов - толстовец: "Насилие, которое захочет человек применить как будто для удовлетворения собственной свободы, на самом деле уничтожает эту свободу, ибо где сила - там нет свободы, свобода там - где совесть и отсутствие стыда перед собою за дела свои" (зап.книжка 1921 г.); похоже на тупик: "можно ли по душам говорить с тем, кто нарочно убивает людей, или у него прежде надо отнять вредное оружие, богатство и достоинство?" (с.113). Гагарин: "допущение...кровавых жертв в жизни, даже под условием их временности, только тогда не будет лицемерием, когда вся жизнь будет действием, направленным к выходу из такого положения, которое делает необходимым такие жертвы" (там же). "Чевенгур" - попытка понять, почему Толстой и Гагарин не нашли выхода; чего-то чуть-чуть не хватало. Или нашли? Гоголь и Достоевский не причастны истине времени. Если Гоголя представляет в романе Полюбезьев, председатель ликвида­ционного комитета по делам земства Чевенгурского уезда в старых границах,- перед ним открылась столбовая дорога святости; лишь изредка нарушаемая мирным голосом супруги: "Алексей Алексеевич, батюшка, иди дар божий кушать, не мучай меня", и тогда он терял душевный покой, тушил неугасимые лампадки у иконы Николая Мирликийского, а жена ложилась на перину и звучно плакала,- то Федор Михайлович присутствует лично, он здесь самый умный, хотя вещей и сооружений не знает; мучается, не давая покоя семье по ночам: что такое душа - жалобное сердце или ум в голове; если бога нет, то все позволено - плохая поэзия и очень наивный способ организации вражды; и любви (девицы влюбляются в Достоевского, но не могут при­знаться и мучаются молча).
      Платонов: "чуть-чуть" заключено в первоначальных людях, окруженных дождем, степью и серым светом всего чужого мира, больше его нигде нет. "Теперь Дванов перестал бояться за утрату или повреждение главной своей думы - о сохранности людей в Чевенгуре: он нашел вторую, добавочную идею - орошение балки, чтобы ею отвлекаться и ею помогать целости первой идеи в самом себе. Пока что Дванов еще боялся пользоваться людьми коммунизма, он хотел жить тише и беречь коммунизм без ущерба, в виде его первоначальных людей" (с.439), "жители отдыхали от веков угнетения и не могли отдохнуть" (с.290). Теперь Толстой и Гагарин не противоречат, а дополняют друг друга.
      Тексты Чаадаева, Толстого ("В чем моя вера", "Что такое искусство?"), "Записка" Гагарина, "Чевенгур" (и "Статистические функции распределения" Власова, - если ссылка заблокирована, вход через http://anonymouse.org) - они, собственно, и определили "русский канон". Западный канон: "не делай другому того, чего не хотел бы себе"; новый канон: "Нельзя предпринимать ничего без предварительного утверждения своего намерения в другом человеке. Другой человек незаметно для него разрешает вам или нет новый поступок" (Платонов); в первом случае: "я" определяю, "я" хочу (или не хочу), во втором - определяют другие (в том числе умершие; и неродившиеся). "Чевенгур": "когда-то на него от Сони исходила теплота жизни и он мог бы заключить себя до смерти в тесноту одного человека, и лишь теперь понимал ту свою несбывшуюся страшную жизнь, в которой он остался бы навсегда, как в обвалившемся доме" (с.489) - о насущности "дальних взаимодействий" (если пользоваться терминологией Власова).
      Ключевые тексты западного канона (Библия, греки, Шекспир, Ньютон) чужеродны новому канону; Гагарин: жизнь скована ветхозаветными заповедями, ветхозаветным идеалом (ч.III, раздел 3а), существование Бога и бессмертие душ не заключают ни заповеди, ни образца для нас (ч.IV), "ни в одной религии нет такого противоречия между идеей и фактами, как в христианстве" (ч.III "Записки"); имя Аристотеля Чаадаев употреблял "не иначе как с известным омерзением" (шестое философическое письмо); анализы пьес Шекспира выполнены Толстым, "неудачи" театра Станиславского здесь закономерны (как не случайно и непонимание текстов Власова Ландау и Гинзбургом: "О несостоятельности работ А.А.Власова по обобщенной теории плазмы и теории твердого тела" - текст, который они не включают в списки своих работ; опубликован одновременно с известной статьей В.Ермилова "Клеветнический рассказ А.Платонова"; синхронность тоже не случайна).


chevengur@bk.ru          

статистика